"Эти песни записал школьный учитель с Белгородчины Овчаров Федор Платонович. В начале тридцатых годов ходили по деревням нищие музыканты и пели под шарманку такие вот грустные песни. Репертуар был разнообразен, но три эти песни вызывали наибольший отклик в сердцах людей и поэтому исполнялись особенно часто и с неизменным успехом. Нам нетрудно представить обстановку тех лет в селе — только что завершилась коллективизация, голод выморил миллионы крестьян. Говорят, что время само выбирает свои песни. Мы знаем, что пели в тридцатые годы и совсем иные песни — торжествующие и победные. Они и сейчас у многих на слуху. Но те песни звучали на поверхности жизни, а эти выстанывались из глубины, за горестными их словами стояло реальное страдание. И, слушая такую песню, вздыхая о судьбе героя или героини, каждый вздыхал и о себе. Разве не было почти у каждого русского крестьянина тех лет чувства отчаяния, что звучит так сильно в «Песне погорельца» или в «Песне пахаря»? Разве не верно и то, что именно из города явился тот хват, что растоптал и загубил красоту наивной и доверчивой деревни, о чем поется в «Песне гулящей». В этих песнях много простодушного, они еще не успели художественно отшлифоваться — извелись как-то скоро и шарманки и шарманщики на нашей земле. Есть что-то трогающее сердце в этих бесхитростных словак, более того, — кажется, зазвучи они сегодня на сельской улице, как раз бы впору пришлись, будто для нынешнего дня и написаны".
(Журнал «Москва» 1991, №3, стр. 138-139)
Факт исполнения песен в 1930-е годы сам по себе не говорит о том, что песни в это время и были написаны. Они могли быть созданы и ранее - в 19 или в начале 20 вв. Но интересно то, что эти песни - продолжение традиционной народной (нелитературной) песенной традиции, практически уже к началу 20 века вымершей.
Как в селе цвела красна девушка
У родителей, отца с матерью,
Выходила она на гуляночку
Поплясать, попеть, позабавиться.
Запоет она на краю села –
На другом конце голос слышится,
Так и ходят за ней парни сельские,
На красу глядят, убиваются.
А служивый по ней сохнет больше всех,
Он в бою ходил врукопашную
На штыки врага, на граненые,
Он с войны пришел не контуженый,
Объясниться с ней не насмелился.
Неожиданно к ней да негаданно
Горожанин-хват да посватался.
И помолвили отец с матерью
Чадо милое с горожанином,
Свадьбу шумную они справили,
С колокольцами оттрезвонили.
В город муж увез ненаглядную.
Потужил солдат, попечалился
И подался прочь на чужбинушку.
Обошел он все заведения,
В кабаке одном встретил пьяную,
И узнала она в нем служивого,
Как к родному она к нему бросилась,
Как к спасителю в ноги кинулась,
Ну а он ее и признать не мог.
«Угости ж ты меня, разнесчастную,
Да попотчуй меня, горемычную,
Но не кушаньем — горькой водкою».
Выпивала до дна чарку жгучую,
Запевала она песнь певучую:
«Во дубравушке зеленой, во черемухе,
Заливалась, щебетала Божья пташечка.
Птицелов пришел с силками и приманками,
И попала в них, поймалась канареюшка.
На торгах пошла певунья за копеюшку.
Во клетушку посадили золоченую,
Перестала есть и пить Божья пташечка,
Перестала щебетать звонкоголосая,
Только билась в прутья золоченые,
Пока замертво на донце не свалилася».
Ой ты силушка моя крестьянская,
Ты зачем напрасно порастрачена?
Нивушка каменьями завалена,
Не очищена под пажить, не распахана.
Пала от бескормицы лошадушка.
Детушки пошли с сумою по миру,
Женушка слегла в постель от немощи,
Встать без помощи не может с примостки,
Силушка работою подорвана,
Красота болезнями изгложена,
Не на поле — на погост глядит, несчастная,
На могилки батюшки и матушки.
Погорела моя хата, хата рубленая,
Погорел и двор с амбарами да конюшнями.
Со купцом моя сбежала женушка,
Я один остался одинешенек,
Как полынь, былинка горькая,
Что от ветра тихого качается,
До поры до времени не ломится.
Лошадей езжалых да коровушку
Я спустил без барыша барышникам.
Как увижу на лугу теленочка –
Сам таким же быть хочу теленочком.
А завижу жеребенка шустрого —
Жеребенком мне резвиться хочется
По ромашкам белым, по муравушке.
В кабаке сижу один до полночи,
А засну — родная снится матушка,
Малого меня, сынка, баюкает,
Все дыханием меня согреть старается.
Пробудившись, пью я с горя горькую,
Позову-ка я ватагу собутыльников,
Всю казну свою пропью я до копеечки,
Не оставлю даже на похмельице.
Нож куплю я за полушку за последнюю,
На дорожке на проезжей запирую я,
Похмелюся грешной кровушкой купеческой.