Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне...

дальний хор подхватывал:

Под деревцем развесистым
Задумчив бур сидел...»

Трансваль, Трансваль, страна моя,
Горишь ты вся в огне...»

Голосистый Шпак, шедший, прихрамывая, в передней колонне, завел «Трансвааль» - песню, которую в эти страдные дни певали не только во всех отрядах, но даже на вечорках, даже малые ребята. Отряд стройно подхватил. Сережа, шагавший с Мартемьяновым вне рядов, тоже подтянул звенящим альтом, слыша и выделяя свой голос в общем хоре. Над ними раскрылось звонкое небо, ударило жаркое пыльное солнце, горные отроги взялись нежным паром, как конские крестцы».

Построившись во взводы, по двое, отряд вышел на тракт и здесь построился колоннами по четыре.

- Знамя, знамя!.. - закричали впереди.

Из торок вынули красный флаг и прикрепили его к древку, которое один из партизан всю дорогу нес в руках.

- Давай я понесу!.. Я понесу! - кричал Бусыря, догоняя партизана, бежавшего наперед со знаменем. - Можно? - спросил он у Гладких, равняясь с ним.

- Пускай понесет, правда, - сказал Сеня, весело глядя на заросшее темным волосом, расплывшееся в счастливой улыбке мясистое лицо Бусыри.

Во главе с Бусырей, с неуклюжей важностью вышагивающим перед колоннами со знаменем в руках, отряд тронулся к селу.

- «Трансваль», а ну, «Трансваль»!.. Где Федя Шпак? - закричали в передней колонне. - Заводи!..

Федор Шпак, шедший в передней колонне, закрыл на секунду глаза, потом, вскинув чубатую голову, дрогнув бровями и усами, начал звучным тенорком:

Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне...

И вся передняя колонна, за ней, примыкая, другие разноголосо и мощно подхватили:

Под деревцем развесистым
Задумчив бур сидел...
...Сынов всех девять у меня.
Троих уж нет в живых, -

как бы жаловался Шпак, а колонны отвечали ему:

А за свободу борются
Шесть юных остальных...

Далеко еще до поскотины их встретил конный патруль: два всадника с красными лентами на фуражках.

- Что за отряд? - свешиваясь с лошади, стараясь перекричать песню, спрашивал передний.

- Тетюхинцы, - отвечал Сеня.

- Тетюхинцы и вай-фудинцы! - с усмешкой поправил Гладких.

- Нас, тетюхинцев, больше! - смеялся Сеня.

- Все одно: по командиру считается...

Один из всадников, вздымая пыль, поскакал в село готовить квартиры, другой, сдерживая свою, плясавшую и поводившую ушами от песни лошадь, поехал вместе с отрядом.

- Что нового у вас? - напрягаясь во весь голос, спрашивал Сеня. - Японцы не жмут?

...А младший сын в двенадцать лет
Просился на войну, -

жаловался Шпак.

- Ну-у... - пренебрежительно ответил патрульный, всем своим видом и посадкой опровергая тревожные предположения Сени. - Они было сунулись с рудника, да куда там...

...Но я сказал, что нет, нет, нет, -
Малютку не возьму... -

гремели колонны.

- А?.. Чего?.. - приставив ладонь к уху и свешиваясь лошади, переспрашивал патрульный.

- Хунхузы, говорю! Про хунхузов слышно что?..

- А, хунхузы... Да что ж хунхузы. Под Николаевкой, бают, поцапались с ими, это что ж...

- Сурков как там? Здоров ли?

- Под рудником раненный был, а теперь уж поправился, ходит... Да что там говорить, - сказал патрульный, поняв вдруг общий смысл вопросов Сени, - весь народ поднялся, теперь не удержишь!..

Малютка на позиции
Ползком патрон принес... -

могущественно гремели колонны.

Верно... Верно... - сказал Сеня, помаргивая от слез, выступивших ему на глаза.
С песней, с Бусырей, несущим знамя, с патрульным, плясавшим на своей лошади, с примыкавшими с боков ребятишками и собаками, - мимо партизан, высыпавших из изб, мимо празднично разодетых девчат и парней — отряд зашагал по селу».

«Но весь этот спор за столом было совсем не то, что нужно было Сене и что он ожидал, когда входил с отрядом в Скрбеевку. К тому настроению подъема, с которым они, распевая «Трансвааль», входили в Скобеевку, примешивалось еще радостное ожидание чего-то приятного и важного лично для Сени. Он не отдавал себе отчета в том, что это такое, но и теперь, за столом, он ждал этого, и когда он ловил себя на этом, мотив «Трансвааля» снова радостно возникал в нем».

В это-то время и донесся из-за огорода, с улицы, стройный топот множества ног, и звонкий, чистый, как слеза, тенор легко поднял и понес «Трансвааль»...

Это Игнат Васильевич Борисов вел свою роту в Перятино. Песню завел самый любимый и самый дерзкий внук его, Егорушка, а за Егорушкой грянула вся рота, и песня разостлалась над селом.

Петр, Алеша и Агеич, голые, выбежали из предбанника. Долго стояли они в огороде, облитые светом месяца, не шевелясь, точно изваянные. Рота уже прошла, а все еще доносилось издалека:

...Мой старший сын, старик седой, Убит был на войне...»

Постепенно смеркалось, но в кухне, экономя керосин, не зажигали ламп. Иногда то та, то другая из гладильщиц выбегала на крылечко и, размахивая утюгом, раздувала угли, пуская по ветру красный веер искр.

Вдруг одна из женщин сипловатым, не сильным, но приятным душевным голосом начала знакомый Лене мотив. Лена сразу вспомнила такие же тихие сумерки, мужика, склонившегося перед ней и спиртом растиравшего ей ноги, звяканье кольца от люльки в соседней комнате и голос женщины, качавшей люльку и тихо напевавшей нерусскую песню:

Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне...

Так же тихо и задушевно пела сейчас не видная Лене женщина на кухне, и все остальные гладильщицы постепенно присоединялись к ней, и их немолодые, грубые и нежные голоса вскоре слились в общем пении.

Первые же звуки этого пения отозвались в душе Лены с неожиданной страстной силой. Сила пения была в том, что пели эту мужественную и трогательную песню пожилые деревенские женщины с лицами, преждевременно изборожденными морщинами, с руками большими и грубыми, как у мужиков, женщины — матери многих сыновей-тружеников, и пели они ее тогда, когда уже многих из сыновей не было в живых и когда белье, которое гладили женщины, вот-вот будет перепачкано сыновьей кровью.

Настал-настал тяжелый час
Для родины моей,
Молитеся вы, женщины,
За ваших сыновей, -

пели женщины, и в грубом и нежном плетении их голосов хорошо выделялся низки, вторящий контральто Марьи Фроловны:

Мой старший сын, старик седой,
Убит был на войне...

Не было здесь никакого Трансвааля и никаких буров, но то, что пели женщины, это была правда, нельзя было не поверить в нее. И смутная тоска и тревога, владевшие Леной весь день, вдруг разрешились обильными, счастливыми слезами.

Женщины все пели, а Лене казалось, что есть на свете и правда, и красота, и счастье, - да, они были и белокурой женщине на станции, и в китайцах-ломовиках, боровшихся на поясах под весенним солнцем, и в сердцах и голосах этих женщин, певших о своих убитых и борющихся сыновьях. Как никогда еще, Лена чувствовала и в своей душе возможность правды, любви и счастья, хотя и не знала, каким путем она сможет обрести их».